Неточные совпадения
—
Царь и этот поп должны ответить, — заговорил он с отчаянием, готовый зарыдать. —
Царь — ничтожество. Он — самоубийца! Убийца и самоубийца. Он
убивает Россию, товарищи! Довольно Ходынок! Вы должны…
Миллион выиграть на скачках или в карты,
царя убить, Думу взорвать, всё равно — что.
Она, играя бровями, с улыбочкой в глазах, рассказала, что
царь капризничает: принимая председателя Думы — вел себя неприлично, узнав, что матросы
убили какого-то адмирала, — топал ногами и кричал, что либералы не смеют требовать амнистии для политических, если они не могут прекратить убийства; что келецкий губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно.
Этого
царя, говорит,
убили за то, что он обманул народ, — понимаете?
— Был у меня сын… Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И — народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет
царей сыто кормили, епископов, вас всех, всю Русь… он их нагайкой, да! И гогочет с радости, что бьет и что
убить может, а — наказан не будет! А?
— Интересуюсь понять намеренность студентов, которые
убивают верных слуг
царя, единственного защитника народа, — говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно, хотя, видимо, желал говорить гневно. Он мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец
убили его и тотчас же были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал
убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд
царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
Что законы могут быть плохи, это опять лежит на ответственности
царя перед богом, — он, судья, так же не ответственен за это, как и за то, что иной раз гром с высокого неба
убивает неповинного ребенка…
Нет! Я еще не приказал…
Княгиня! здесь я —
царь!
Садитесь! Я уже сказал,
Что знал я графа встарь,
А граф… хоть он вас отпустил,
По доброте своей,
Но ваш отъезд его
убил…
Вернитесь поскорей!
Приспели новые полки:
«Сдавайтесь!» — тем кричат.
Ответ им — пули и штыки,
Сдаваться не хотят.
Какой-то бравый генерал,
Влетев в каре, грозиться стал —
С коня снесли его.
Другой приблизился к рядам:
«Прощенье
царь дарует вам!»
Убили и того.
Если меня
убьют или прольют мою кровь, неужели она перешагнет через наш барьер, а может быть, через мой труп и пойдет с сыном моего убийцы к венцу, как дочь того
царя (помнишь, у нас была книжка, по которой ты учился читать), которая переехала через труп своего отца в колеснице?
— Так ли, Павлуша? Ведь они — против
царя, ведь они
убили одного.
— Что ж? — продолжал капитан. — Суди меня бог и
царь, а себя я не пожалею:
убить их сейчас могу, только то, что ни братец, ни Настенька не перенесут того… До чего он их обошел!.. Словно неспроста, с первого раза приняли, как родного сына… Отогрели змею за пазухой!
Если сознаешь — ты
царь и уже не
убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе.
Мне очень хотелось подойти послушать, но я не посмела, и мне уж наша Марфуша рассказала, что когда в соборе похоронили
царя Ивана Грозного, который
убил своего сына, так Николай угодник на висевшем тут образе отвернул глаза от гробницы; видела я и гробницу младенца Димитрия, которого
убили по приказанию
царя Бориса [Борис — Годунов (около 1551—1605), русский
царь с 1598 года.].
Царевич Иоанн, хотя разделял с отцом его злодейства, но почувствовал этот раз унижение государства и попросился у
царя с войском против Батория. Иоанн увидел в этом замысел свергнуть его с престола, и царевич, спасенный когда-то Серебряным на Поганой Луже, не избежал теперь лютой смерти. В припадке бешенства отец
убил его ударом острого посоха. Рассказывают, что Годунов, бросившийся между них, был жестоко изранен
царем и сохранил жизнь только благодаря врачебному искусству пермского гостя Строгонова.
На вопрос
царя Малюта ответил, что нового ничего не случилось, что Серебряный повинился в том, что стоял за Морозова на Москве, где
убил семерых опричников и рассек Вяземскому голову.
—
Убить тебя надо! — постоянно твердила ему Арина Петровна, —
убью — и не отвечу! И
царь меня не накажет за это!
— Ха-ха-ха! Вот, бог меня
убей, шельма какая у нас этот Николавра! — взвыл вдруг от удовольствия дьякон Ахилла и, хлопнув себя ладонями по бедрам, добавил: — Глядите на него — маленький, а между тем он, клопштос, с
царем разговаривал.
Человек, верующий в боговдохновенность Ветхого Завета и святость Давида, завещающего на смертном одре убийство старика, оскорбившего его и которого он сам не мог
убить, так как был связан клятвою (3-я Книга
Царей, глава 2, стих 8), и тому подобные мерзости, которыми полон Ветхий Завет, не может верить в нравственный закон Христа; человек, верующий в учение и проповеди церкви о совместимости с христианством казней, войн, не может уже верить в братство всех людей.
И когда
царем был Петр III или когда его
убили и царицей стала в одной части России Екатерина, а в другой — Пугачев.
Такое постоянное неестественное и странное состояние людей в государственной жизни выражается словами обыкновенно так: «Как человек, я жалею его, но как сторож, судья, генерал, губернатор,
царь, солдат я должен
убить или истязать его», точно как будто может быть какое-нибудь данное или признанное людьми положение, которое могло бы упразднить обязанности, налагаемые на каждого из нас положением человека.
— Знаешь, — тихо заговорил Кожемякин, — за что она в Сибири-то была? Помнишь —
царя убили? Она из этих людей…
— Этого не бывает! — сказал мальчик неодобрительно и недоверчиво. —
Царя можно
убить только на войне. Уж если бомба, то, значит, была война! На улицах не бывает бомбов.
— Не калужане, боярин, — сказал с важным видом Копычинский, — спроси меня, я это дело знаю: его
убил перекрещенный татарин Петр Урусов; а калужские граждане, отомщая за него, перерезали всех татар и провозгласили новорожденного его сына, под именем Иоанна Дмитриевича,
царем русским.
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний о битвах и победах, в шуме музыки и народных игр пред палаткой
царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя думать, что в их телах нет костей, состязаясь в ловкости
убивать, фехтовали воины и шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зеленый цвета, сделав этим одних — ужасными и смешными — других, — в этот час радости людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости славой его, от усталости побед, и вина, и кумыса, — в этот безумный час, вдруг, сквозь шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета-султана [Баязет-султан — Боязид 1, по прозвищу Йылдырым — «Молния» (1347–1402).
Лицо Хромого, как широкий нож, покрытый ржавчиной от крови, в которую он погружался тысячи раз; его глаза узки, но они видят всё, и блеск их подобен холодному блеску царамута, любимого камня арабов, который неверные зовут изумрудом и который
убивает падучую болезнь. А в ушах
царя — серьги из рубинов Цейлона, из камней цвета губ красивой девушки.
— Огорчился бы, когда
царя убили, — ответил, подумав, Пётр, не желая поддакивать брату.
— Ха-ха-ха! Вот, бог меня
убей, шельма какая у нас этот Николавра! — взвыл вдруг от удовольствия дьякон Ахилла и, хлопнув себя ладонями по бедрам, добавил: — Глядите на него, а он, клопштос, с
царем разговаривал!
Если бы тот, кто был любовником его невесты, был бы частный человек, он
убил бы его, но это был обожаемый
царь.
Услышал это
царь, и сердце его опечалилось… «За что же я пролил кровь этих учителей, если они и все такие, как Бава?» Открылся он бен-Буту и говорит: «Вижу я, что сделал великий грех… Погасил свет в глазах твоих». А Бава, великий мученик, отвечает: «Заповедь-мне светильник. Закон — свет…»
Царь спрашивает: «Что же мне теперь сделать, как искупить грех, что я
убил столько мудрых?» А Бава опять отвечает: «Ты погасил свет Израиля. Зажги опять свет Израиля».
Был у персидского
царя правдивый визирь Абдул. Поехал он раз к
царю через город. А в городе собрался народ бунтовать. Как только увидали визиря, обступили его, остановили лошадь и стали грозить ему, что они его
убьют, если он по-ихнему не сделает. Один человек так осмелился, что взял его за бороду и подергал ему бороду.
Мы, может быть, требуем слишком много и ничего не достигнем. Может быть, так, но мы все-таки не отчаиваемся; прежде 1848 года России не должно, невозможно было вступать в революционное поприще, ей следовало доучиться, и теперь она доучилась. Сам
царь это замечает и свирепствует против университетов, против идей, против науки; он старается отрезать Россию от Европы,
убить просвещение. Он делает свое дело.
Когда в третий раз
царь набрал полную чашу и стал подносить ее к губам, сокол опять разлил ее.
Царь рассердился и, со всего размаха ударив сокола об камень,
убил его. Тут подъехали царские слуги, и один из них побежал вверх к роднику, чтобы найти побольше воды и скорее набрать полную чашу. Только и слуга не принес воды; он вернулся с пустой чашкой и сказал: «Ту воду нельзя пить: в роднике змея, и она выпустила свой яд в воду. Хорошо, что сокол разлил воду. Если бы ты выпил этой воды, ты бы умер».
В то время был один человек — Оройтес. Этот Оройтес был сердит на Поликрата и хотел погубить его. Вот Оройтес придумал какую хитрость. Написал он Поликрату, что будто персидский
царь Камбиз обидел его и хотел
убить и что он будто ушел от него. Оройтес так писал Поликрату: «У меня много богатств, но я не знаю, где мне жить. Прими ты меня к себе с моими богатствами, и тогда мы с тобой сделаемся самые сильные
цари. А если ты не веришь, что у меня много богатств, так пришли кого-нибудь посмотреть».
Царь сказал: «Дурно же я отплатил соколу: он спас мне жизнь, а я
убил его».
Тогда народ озлобился на Амулия и
убил его, а Ромула и Рема выбрал
царями.
Отпуская в путь, дал ему государь письмо к старому боярину Карголомскому. А тот Карголомский жил по старым обычаям. И с бородой не пожелал было расстаться, но когда
царь указал, волком взвыл, а бороды себя лишил. Зато в другом во всем крепко старинки держался. Был у него сын, да под Нарвой
убили его, после него осталась у старика Карголомского внучка. Ни за ним, ни перед ним никого больше не было. А вотчин и в дому богатства — тьма тьмущая.
«Не моя, так пусть ничья будет! — решил он, отуманенный страстью. — Легче мне ударить ее в сердце ножом, видеть предсмертные корчи ее, чем отдать другому, не только боярину, но и самому
царю…
Убью ее и себя отправлю к черту в пасть, туда мне и дорога».
Согласно наставлениям Паткуля, Новик явился к генерал-фельдвахтмейстеру Шлиппенбаху, знавшему его прежде и любившему за игру на гуслях; открыл, что он русский, любимец Софии, беглый стрелец, хотевший
убить Петра I, что он и теперь питает к
царю сильную ненависть, которую желает и может доказать услугами своими шведам.
Любя охоту,
царь любил не только
убивать диких животных, но и мучить домашних, бросая их с высокого крыльца.
— Безбожные, окаянные французишки
убили своего
царя. Их надобно проучить. Но они мастера драться, а потому и вам, ребята, должно хорошенько поучиться, чтобы не ударить лицом в грязь!..
Неистовые, рассвирепевшие опричники, получив от своего не менее неистового начальника страшное приказание, освященное именем
царя, бросились на безоружные толпы народа и начали
убивать, не разбирая ни пола, ни возраста; сотни живых людей утонули в реке, брошенные туда извергами, с привязанными на шею камнями или обезображенными трупами своих же сограждан.
Что ему было до того, что он теперь по слову
царя отверженный между людьми, что каждый безнаказанно может
убить его. За себя постоит он против всякого, постоит и защитит теперь и свою ненаглядную Аленушку.
Все
цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше
убил народа, дают бòльшую награду…
«Я скажу тебе, православный
царь:
Я
убил его вольной волею,
А за что про что — не скажу тебе,
Скажу только богу единому.
Прикажи меня казнить — и на плаху несть
Мне головушку повинную;
Не оставь лишь малых детушек,
Не оставь молодую вдову,
Да двух братьев моих своей милостью...
— Перебить всех! Шпионов!
Царей! Попов! И этих мерзавцев!
Убить,
убить сейчас — взвизгивали женские голоса.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями его, в немилости находящегося старика, выбрать, против воли
царя, в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб
убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
— А как же те четырнадцать тысяч воинов, которых я
убил и из тел которых я сложил курган? — сказал
царь. — Я жив, а их нет; стало быть, я могу уничтожить жизнь.